|
|
 "Наш литературный журнал" - выпуск 40 (август 2018)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 |
ТИМУР КИБИРОВ
Поэт, переводчик, лауреат премии «Поэт», премии правительства РФ. Окончил историко-филологический факультет МОПИ. Дебютировал в печати в конце 1980-х. Публиковался в самиздате. Настоящая фамилия – Запоев. |
***
На слова, по-моему, Кирсанова
песня композитора Тухманова
"Летние дожди".
Помнишь? Мне от них как будто лучше,
тра-та-та-та радуги и тучи,
будто тра-та-та-та впереди.
Я припомнил это, наблюдая,
как вода струится молодая.
Дождик-дождик, не переставай!
Лейся на лысеющее темя,
утверждай, что мне еще не время,
пот и похоть начисто смывай.
Ведь не только мне как будто лучше,
а, к примеру, ивушке плакучей
и цветной капусте, например.
Вот он дождь. Быть может, и кислотный.
Радуясь, на блещущие сотки
смотрит из окна пенсионер.
Вот и солнце между туч красивых.
Вот буксует в луже чья-то "Нива".
Вот и все. Ты только погоди.
Покури спокойно на крылечке,
посмотри-замри, мое сердечко.
Вдруг и впрямь тра-та-та впереди?
Вот и все, что я хотел напомнить.
Вот и все, что я хотел исполнить.
Радуга над Шиферной висит.
Развернулась радуга Завета.
Преломилось горестное лето.
Дальний гром с душою говорит.
***
Чайник кипит. Телик гудит.
Так незаметно и жизнь пролетит.
Жизнь пролетит, и приблизится то,
что атеист называет Ничто,
что Баратынский не хочет назвать
дочерью тьмы, ибо кто ж тогда мать?
Выкипит чайник. Окислится медь.
Дымом взовьется бетонная твердь.
Дымом развеются стол и кровать,
эти обои и эта тетрадь.
Так что покуда чаевничай, друг.
Время подумать, да все недосуг.
Время подумать уже о душе,
а о другом поздновато уже.
Думать. Лежать в темноте. Вспоминать.
Только не врать. Если б только не врать!
Вспомнить, как пахла в серванте халва
и подобрать для серванта слова.
Вспомнить, как дедушка голову брил.
Он на ремне свою бритву точил.
С этим ремнем по общаге ночной
шел я, шатаясь. И вспомнить какой
цвет, и какая фактура, и как
солнце, садясь, освещало чердак.
Чайник кипел. Примус гудел.
Толик Шмелев мастерил самострел.
Исторический романс
Что ты жадно глядишь на крестьянку,
подбоченясь, корнет молодой,
самогонку под всхлипы тальянки
пригубивши безусой губой?
Что ты фертом стоишь, наблюдая
пляску, свист, каблуков перестук?
Как бы боком не вышла такая
этнография, милый барчук.
Поезжай-ка ты лучше к мамзелям
иль к цыганкам на тройке катись.
Приворотное мутное зелье
сплюнь три раза и перекрестись.
Ах, мон шер, ах, мон анж, охолонь ты!
Далеко ли, Ваш бродь, до беды,
до греха, до стыда, до афронта,
хоть о маменьке вспомнил бы ты!
Что ж напялил ты косоворотку?
Полюбуйся, мон шер, на себя!
Эта водка сожжет тебе глотку,
оплетет и задушит тебя!
Где ж твой ментик, гусар бесшабашный?
Где Моэта шипучий бокал?
Кой же черт тебя гонит на пашню,
что ты в этой избе потерял?
Одари их ланкастерской школой
и привычный оброк отмени,
позабавься с белянкой веселой,
только ближе не надо, ни-ни!
Вот послушай, загадка такая:
Что на землю швыряет мужик,
ну а барин в кармане таскает?
Что? Не знаешь? Скажи напрямик.
Это сопли, миленочек, сопли!
Так что лучше не надо, корнет.
Первым классом уютным и теплым
уезжай в свой блистательный свет!
Брось ты к черту Руссо и Толстого!
Поль де Кок неразрезанный ждет.
И актерки к канкану готовы.
Оффенбах пред оркестром встает.
Блещут ложи, брильянты, мундиры.
Что ж ты ждешь? Что ты прешь на рожон?
Видно вправду ты бесишься с жиру,
разбитною пейзанкой пленен.
Плат узорный, подсолнухов жменя,
черны брови да алы уста,
ой вы сени, кленовые сени,
ах, естественность, ах, простота!
Все равно ж не полюбит, обманет,
насмеется она над тобой,
затуманит, завьюжит, заманит,
обернется погибелью злой!
Все равно не полюбит, загубит!
Из острога вернется дружок.
Искривятся усмешечкой губы.
Ярым жаром блеснет сапожок.
Что топорщится за голенищем?
Что так странно и страшно он свищет?
Он зовет себя Третьим Петром.
Твой тулупчик расползся на нем.
Двадцать сонетов к Саше Запоевой
3
Но в первый раз, когда передо мной
явилась ты в роддоме (а точнее -
во ВНИНОЗМИРе), я застыл скорее
в смущенье, чем в восторге. Бог ты мой!
Как странен был нездешний облик твой.
А взгляд косящий и того страннее.
От крика заходясь и пунцовея,
три с лишним килограмма чуть живой
ничтожной плоти предо мной лежало,
полметра шевелилось и взывало
бессмысленно ко мне, как будто я
сам не такой же... Мать твоя болтала
с моею тещей. И такси бежало,
как утлый челн, в волнах небытия.
7
Я просыпаюсь оттого, что ты
пытаешься закрасить мне щетину
помадою губной. И так невинно
и нагло ты хохочешь, так пусты
старанья выбить лживое "Прости,
папулечка!", так громогласно псина
участвует в разборке этой длинной,
и так полны безмозглой чистоты
твои глаза, и так твой мир огромен,
и неожидан, и притом укромен,
и так твой день бескраен и богат,
что даже я, восстав от мутной дремы,
продрав угрюмый и брезгливый взгляд,
не то чтоб счастлив, но чему-то рад.
13
Уж полночь. Ты уснула. Я сижу
на кухне, попивая чай остылый.
И так как мне бумаги не хватило,
я на твоих каракулях пишу.
И вот уже благодаря у-шу
китаец совладал с нечистой силой
по НТВ, а по второй - дебилы
из фракции какой-то. Я тушу
очередной окурок. Что там снится
тебе, мой ангел? Хмурая столица
ворочается за окном в ночи.
И до сих пор неясно, что случится.
Но протянулись через всю страницу
фломастерного солнышка лучи.
Эпистола о стихотворстве
9
Мы не жали, не потели,
не кляли земной удел,
мы не злобились, а пели
то, что синий воздух пел.
Ах, мы пели — это дело!
Это — лучшее из дел!..
Только волос поседел.
Только голос, только голос
истончился, словно луч,
только воздух, воздух, воздух
струйкой тянется в нору,
струйкой тоненькой сочится,
и воздушный замок наш
в синем сумраке лучится,
в ледяной земле таится,
и таит, и прячет нас!
И воздушный этот замок
(Ничего, что он в земле,
ничего, что это яма)
носит имя Мандельштама,
тихо светится во мгле!
И на улице на этой,
а вернее, в яме той
праздника все также нету.
И не надо, дорогой.
Заговор
Денису Новикову
Слышишь, капает кровь?
Кап-кап.
Спать. Спать. Спать.
За окном тишина. И внутри тишина.
За окном притаилась родная страна.
Не война еще, Диня, еще не война.
Сквозь гардины синеет луна.
Тянет холодом из-за полночных гардин.
Надо б завтра заклеить. А, впрочем, один
только месяц остался, всего лишь один
и весна... Не война еще, Динь.
Не война, ни хрена, скоро будет весна...
Слышишь? Снова послышалось, блин.
Слышишь, капает кровь?
Слышишь, хлюпает кровь?
Слышишь, темною струйкой течет?
Слышишь, горе чужое кого-то гребет?..
Сквозь гардины синеет луна,
Спать пора. Скоро будет весна.
Спать пора. Новый день настает.
Нынче холодно очень. Совсем я продрог.
В коридоре сопит лопоухий щенок.
Обгрызает, наверное, Ленкин сапог.
Надо б трепку задать.
Неохота вставать.
Ничего, ничего. Нормален.
Тишина, тишина.
Темнота, темнота.
Ничего, ничего.
Ни фига, ни черта.
Спать пора. Завтра рано вставать.
Как уютно настольная лампа горит.
И санузел урчит.
Отопленье журчит.
И внезапно во тьме холодильник рычит.
И опять тишина, тишина.
И луна сквозь гардины, луна.
Наверху у соседей какой-то скандал.
Там, как резаный, кто-то сейчас заорал.
Перепились, скоты... Надо спать.
Завтра рано вставать. Завтра рано вставать.
Лифт проехал. Щенок заворчал.
Зарычал и опять замолчал.
Кап да кап... Это фобии, комплексы, бред.
Это мании. Жаль, что снотворного нет
Седуксенчику вмазать — и полный привет.
Кап да кап. Это кровь. Кап да кап.
Неужели не слышишь? Ну вот же! Сквозь храп,
слышишь? Нет? Разверзается хлябь.
И волною вздымается черная кровь.
Погоди, он еще не готов.
Погоди, не шуми ты, Дениска... Тик-так.
Тишина. За гардинами мрак.
Лишь тик-так, лишь напряг, лишь бессмысленный страх.
За гардинами враг. За гардинами враг.
Тишина. За гардинами враг.
Тик да так. Кап да кап. Тик да так.
Знать, вконец охренела моя голова.
Довели наконец до психушки слова,
Вот те счастье, Дениска, и вот те права.
Наплевать бы, да нечем плевать.
Пересохла от страха щербатая пасть.
Чересчур я замерз, чересчур я очкаст-
Как вблизи аномалии чуткий компас
все я вру. И Великий Атас,
и Вселенский Мандраж окружает кровать.
Окружает, подходит, отходит опять...
Может, книжку какую на сон почитать?
Или что-нибудь посочинять?
Надо спать. Завтра рано вставать.
Слышишь, кровь, слышишь, кровь,
слышишь, пенится кровь,
слышишь, льется, вздымается кровь?
Не готов ты еще? Говоришь, не готов?
Говоришь, надо вызвать ментов?
Вызывай. Только помни про кровь.
Кровь гудит, кровь шевелится, кровь говорит,
и хрипит, и стучится, кипит-голосит,
и куражится, корчится, кровь не простит.
Кровь не спит, говорю я, не спит!
Ах, как холодно. Как неохота вставать.
Кровь крадется в нощи, аки зверь, аки тать,
как на Звере Багряном Вселенская Блядь.
Слышишь, топот? Опять и опять
в жилах кровь начинает играть,
Не хватайся за крестик нательный в ночи.
«Отче наш» с перепугу во тьме не шепчи.
И не ставь пред иконой, Дениска, свечи.
Об линолеум лбом не стучи.
Слишком поздно уже, слишком поздно, Денис!
Здесь молись не молись, и крестись не крестись,
и постись, и в монахи стригись —
не поможет нам это, Денис!
Он не сможет простить. Он не сможет простить,
если Бог — он не может простить
эту кровь, эту вонь, эту кровь, этот стыд.
Нас с тобой он не может простить.
И одно нам осталось — чтоб кровь затворить,
будем заговор древний творить.
Волхвовать, заговаривать, очи закрыть.
Говорить, говорить, говорить!
Повторяй же:
на море на том окияне,
на Хвалынском на море да на окияне,
там, Дениска, на острове славном Буяне,
среди темного лесу, на полой поляне,
там, на полой поляне лежит,
лежит бел-горюч камень прозваньем Алатырь,
там лежит Алатырь бел-горючий заклятый,
а на том Алатыре сидит,
красна девка сидит, непорочна девица,
сидит красна девица, швея-мастерица,
густоброва. Дениска, она, яснолица,
в ручке белой иголку держит.
В белой рученьке вострую держит иголку
и вдевает в булатную ту иголку
драгоценную нить шемаханского шелку,
рудожелтую, крепкую нить,
чтоб кровавые раны зашить.
Завяжу я, раб Божий, шелковую нить,
чтобы всех рабов Божиих оборонить,
чтоб руду эту буйную заговорить,
затворить, затворить, затворить!
Ты булат мой, булат мой, навеки отстань,
ты, кровь-матушка, течь перестань, перестань.
Слово крепко мое. Ты уймись, прекратись,
затворись, мать-руда, затворись.
***
Как Набоков и Байрон скитаться,
ничего никогда не бояться
и всегда надо всем насмехаться —
вот каким я хотел быть тогда.
Да и нынче хочу иногда.
Но всё больше страшит меня
грубость,
и почти не смешит меня глупость,
и напрасно поют поезда —
я уже не сбегу никуда.
Ибо годы прошли и столетья,
и сумел навсегда присмиреть я.
И вконец я уже приручился,
наконец, презирать разучился.
Бойкий критик был, видимо, прав,
старым Ленским меня обозвав.
|
|
|
|
